Сергей Либертэ

Вкус малины на губах

Когда, как темная вода,
Лихая, лютая беда
Была тебе по грудь,
Ты, не склоняя головы,
Смотрела в прорезь синевы
И продолжала путь.
А. и Б. Стругацкие " Далекая радуга"

     Описывать Ленинград, конечно, не имеет смысла. Старые, пожелтевшие фотографии в альбоме, наклеенные резиновым клеем, сгруппированы в несколько страничек. Над первой сентиментальная надпись: "Это чудо было, чудо..." Наверное, такое впечатление от Ленинграда возникало у всех, кто, как мы с Алешкой, впервые отправились туда в возрасте 19 лет, вдвоем, во второй половине июня, на самые белые ночи. Вот я, на середине Дворцовой площади, читаю газету, стоя - это для того, чтобы всем показать: ночью можно читать газету. Вот Алешка, там же, в строгом черном костюме, присев на корточки, пытается выковырить из булыжной мостовой камень, "обагренный кровью победившего пролетариата". А тут вот снова я, у той самой решетки, на которую лезли революционные матросы в фильме "Ленин в Октябре". Однако поза моя совсем не матросская. Помнится, я испугался строго глядевшего на меня милиционера и имитацию залезания на решетку не осуществил.
     Я вспоминаю, что больше всего поразило меня тогда не это, не исторические параллели, затверженные в школе и навязшие в зубах, не красивая архитектура или замечательные музеи, а самая обыкновенная ночная жизнь в городе. Мы ходили по улицам, светлым почти как днем, и с разных сторон из открытых окон слышались неторопливые разговоры, гитара, песни Булата Окуджавы и Юрия Визбора - люди не спали, хотя была ночь. Это было совсем не по-московски. Не спали, но и не веселились до упаду по поводу или без, а соответствовали строгой торжественности города, горделиво поднятым мостам над Невой, ночной тишине и спокойному светло-серому небу, уже начавшему розоветь на востоке.
     А вот на этом снимке пристань, мы катались ночью по Неве на самом обычном прогулочном катере. Вот стоит Алешка, в моем светлом пиджаке, накинутом на плечи, а его черный пиджак тут же, в кадре, на плечах Леры. Теперь я вспомнил, сначала она замерзла, и Алешка оказался проворнее меня, но потом и он замерз - все же прохладно еще в июне в Ленинграде. А меня в одной рубашке в кадре нет - я снимаю.
     Лера. Когда мы ее встретили? На второй день или на третий? Кажется на третий. Вся-то наша поездка была пять дней, четыре ночи. Мы собирались на неделю, дней десять даже, но так вышло. Алешкин отец, дипломат третьего эшелона, заказал нам номер в гостинице от своего министерства. А так как министерство было важное, то и номер для нас был приготовлен "Люкс". Никто же не думал, что это будем просто мы... Денег было страшно мало, пришлось сделать перерасчет бюджета и снять заготовленный для нас номер только на четыре ночи. При условии строгой экономии можно было продержаться.
     Потом был Питергоф, и на третий день - Лера. Мы её встретили просто на улице и очень удачно к ней подкадрились. И это было очень кстати. Все же для осмотра достопримечательностей мы еще не дожили тогда, и чтобы получить полное удовольствие от поездки, от города, от белых ночей, нам нужна была какая-нибудь девушка. При девушках мы с Алешкой всегда расцветали: становились элегантны, предупредительны, остроумны, интересны. Вот и тогда, мы без устали болтали, сообщая, окруженной безудержным вниманием Лере, все подробности нашей жизни. Мы просто соревновались в галантности и обходительности! А Лера? Ей это очень нравилось, она нас с интересом слушала, смеялась нашим шуткам, поддерживала наше мужское соперничество. Лера не была красавицей, нет не была. Хорошая спортивная фигура, но черты лица крупноваты, большой рот, нос... впрочем, это не важно. Такой нос или другой. Не была и все, но нам тогда это было абсолютно не важно. Я просто о том подумал сейчас, что, может быть, она не привыкла к такому вниманию и это её тоже увлекло? Тем более, что мы с Алешкой были ничего себе, особенно он - высокий, за 180, стройный блондин. Хорошего воспитания, светской культуры и престижных факультетов в московских институтах нам тоже было не занимать. Вобщем, когда появилась Лера, нам стало интересней, но и ей с нами тоже было хорошо. Целый день мы втроем бродили по городу, где-то вместе кушали, что-то осматривали, "показывая Лере Ленинград". Туристы и в самом деле иногда видят город лучше, чем те, кто в нем живут. Потом настала ночь, к четырем утра мы умаялись окончательно и вернулись в наш отель.
     Вот фото в отеле, это ещё в первый день: я сижу, развалясь, в кресле, сигарета, за спиной виден телевизор. То есть шикарный номер, с телевизором. А телевизор тогда еще не был столь обычным в каждом доме, как сейчас, когда у многих по нескольку. Я помню, что вопрос: "А у вас телевизор есть?" был легитимным. Чуть правее виден вход в спальню, номер-то был "Люкс", напоминаю, то есть из двух комнат, по 7.50 в сутки, в ценах тех далеких лет, когда сто рублей в месяц было довольно приличной зарплатой, а сходить в кино на вечерний сеанс можно было за 30 копеек.
     Была только одна бутылка вина, та, что мы привезли с собой. Что-то молдавское, "Лидия" кажется. Красное, пахло малинкой. Вкусное, как сейчас помню. Недавно мне встретился какой-то французский ликер, долларов по 15 бутылка, напомнил мне "Лидию" тех времен. Или просто те времена захотели вспомнится и вкус малины на ее губах...
     Как это я до губ дошел сразу? На самом деле - не сразу. Мы уселись в гостиной, где был мягкий диван, два кресла и журнальный столик - символы шика по тем временам и выпили, посоревновавшись с Алешкой в тостах за Леру. За разговорами, да от вина на голодный желудок, Алешку сморило. Он чёпорно извинился и ушел в спальню "чуть-чуть отдохнуть". За окном уже начинался светлый день, и первые дворники мели мостовую. Утренняя прохлада, поднимая тонкую нейлоновую штору, вливалась в комнату. Её ногам стало холодно, и я придвинул свое кресло так, чтобы она могла положить ноги на него, и стал греть их, а точнее просто поглаживать. Ноги у Леры как раз были очень красивые, ровные и в меру полные, в туфлях на высоком каблуке смотрелись замечательно. Впрочем, туфли она к тому времени уже сняла. Я их гладил, и это очень грело, в первую очередь меня самого, но, как я теперь понимаю, и её. Мы тихо, чтобы не мешать Алешке задремать, переговаривались, рассказывая друг другу свои истории, короткие, как и вся наша прожитая жизнь. Все, в сущности, было у начала. И для меня и для неё.
     Лера была студенткой медицинского института. Училась на фармацевта, шла уже на четвертый курс. Ленинград не был ее родиной, она приехала учиться откуда-то из Беларусии, но и Белорусия была временным пристанищем отца, военного, подполковника, кажется, которого по службе не раз и не два переводили с места на место.
     Говорить с ней было интересно, скорее потому, что ощущение понимания и искреннего интереса к тому, что ты говоришь, не проходило. А это редкое и ценное качество. О чем же мы говорили тогда? Ну обо всем, о жизни. Помню, что коснулись астрологии, которая тогда была моим новым увлечением. Правда, Лера в это совсем не верила и искренне надо мной посмеивалась. Я горячился, пытался убедить ее в том, что астрология - это серьезно. Не удалось. Конечно говорили о любви, в то время и в том возрасте это была - тема. Запомнилось, что её идеалом были отношения равные, свободные, дружеские, не привязанные намертво. Точнее, степень этой самой привязанности ей хотелось утверждать самой, или совместно, но не ориентируясь на строгие социальные стандарты. В мою концепцию брака и вечной любви это не укладывалось, но я не спорил. Меня такой подход временно устраивал. Вместе с ее стройными ножками, занимающими часть моего кресла, и "Лидией" с запахом малины...
     Когда я, вернувшись из спальни, с новой пачкой сигарет, сообщил, что Алешка задрых, вот тут-то мы и пришли к её губам и вкусу малины на них при поцелуе долгом, взаимном и обещающем...
     Об этом, и о том, что было потом, я, конечно, Алешке не рассказал. Я подумал, что это могло испортить ему впечатление от поездки, ведь Лера стала её частью, то есть как бы принадлежала нам обоим. В то утро она уехала сама, через день позвонила и пришла нас проводить на вокзал. Она много смеялась, подмигивала мне, когда Алешка не видел, дала адрес своего общежития, и мы оба дружно обещали ей писать и приглашали в Москву. Было солнечно, на небе и на душе, Лера казалась мне олицетворением каких-то новых отношений, действительно равных, в чем то непривычных для меня, но по-своему интересных. Во всяком случае ощущение дружеской теплоты не прошло и воспринимать все происшедшее как случайность не хотелось. Впрочем, мой взгляд - мои проблемы.
     - Будешь в Москве, заходи, - сказал я глядя ей в глаза, переполненные нашей общей, совсем не страшной, тайной, - обязательно заходи, мой телефон у тебя есть.
     И поцеловал ее нежно, как только мог. Алешка посмотрел на меня, как на последнего в Москве наглеца, затем схватил Леру за плечи и поцеловал тоже.
     Поезд тронулся, мы вскочили на подножку, Алешка пробормотал тихо: "Ну ты даешь, старик!", махая Лере рукой. Её стройная фигурка на перроне московского вокзала становилась все меньше и меньше.

***

     По-настоящему астрологией я увлекся примерно через год. К тому времени начали сбываться первые прогнозы, сделанные моей учительницей астрологии, женщиной таинственной, мистической, красивой и умной. Впрочем, она была лет на пятнадцать меня старше, что, естественно, вычеркивало её из какого-то моего небесного списка. Но много встреч с ней, разговоров, чтения книг ротапринтного издания или старорежимной печати насытили меня атмосферой тайны жизни до предела.
     - Тебе нужна практика, - сказала она как-то раз, - делай карты всем, кто готов тебя слушать, и всем остальным, тем, кто позволит тебе их делать, нужно самому увидеть, как жизнь ложится на эту символику. Вот тогда воистину не сможешь оторваться: мир станет для тебя полупрозрачным, ты увидишь в нем новые движения, потоки и стремления. Все знать нельзя, тайна сохранится, но ты будешь на один шаг ближе к ней, чем другие. И тогда тебе самому уже не понадобятся никакие доказательства...
     Вот так она отправила меня "в жизнь", снабдив на дорогу плохо читаемой копией эфемерид.
     Сначала я сделал карты всем своим друзьям. Меньшая часть из них согласилась меня слушать, и это были скорее подруги, а не друзья. Шло непросто, я тратил на каждую карту по множеству часов, а то и дней, роясь в книгах и пытаясь понять смысл очередного странного и противоречивого сочетания линий аспектов в карте рождения. Звонки моей учительнице не помогали, наряду с броскими фразами на лету, порой раскрывающими необъятные горизонты, я получал и твердое указание работать самому.
     - Тебе надо войти в этот эгрегор, дорогой мой, - уговаривала она меня, - тогда карта рождения начнет раскрываться для тебя "с листа". Но войти туда следует именно самому, а это - не просто.
     - Что это значит, черт возьми? - кипятился я, вспоминая долгие часы напряженной работы. - Куда войти? Приобрести опыт?
     - Не совсем, опыт - это путь. Когда у человека открыт канал в эгрегор, то информация поступает прямо по нему, а астрология - всего лишь инструмент вами обоими выбранный.
     - Что значит инструмент?
     - Так - инструмент. Если есть канал в соответствующий эгрегор, то инструментом может быть все что угодно, что эгрегору сподручнее: карты, кофейная гуща, рука, зрачок, пепел... Инструменты, конечно, тоже играют роль, но не главную. Главное - канал.
     Вот так я нарабатывал опыт или, другими словами, пытался открыть себе канал. И однажды я дошел до карты Леры. Как-то раз, роясь в старых бумажках, которые у меня никогда не выкидывались, я нашел билеты в Эрмитаж, на них моим почерком были написаны дата, время и место рождения. Это были ее данные. Вспомнилось, что еще той ночью я пытался определить знак ее асцендента без эфемерид, но тогда это у меня не очень-то получилось. Вспомнилась и она сама, стройные ножки в моих руках, губы с запахом малины, наша вспыхнувшая на мгновение нежность... Кто она, эта девушка? Вдруг захотелось узнать о ней больше, просто так, без всякой пользы для моего астрологического образования, ведь сравнить результаты с оригиналом уже было невозможно.
     С того ленинградского мгновения прошло года два. Наша переписка была короткой и простой. Собственно, по-моему, мы вряд ли написали друг другу больше двух писем, тем же летом и осенью, да и о чем писать? На третье письмо, кажется, она уже и не ответила. Конечно она, я, в силу своего характера, отвечаю всегда - в моем гороскопе знак Девы на асценденте. Поколебавшись немного, все же привитая мне учительницей этика не позволяла делать карты без прямого согласия самого человека, я пошел на компромисс. Раз я ее никогда больше не увижу, то вся история носит чисто теоретический характер, ну вроде как делать гороскопы великих деятелей прошлого. И я построил карту Леры, карту рождения, карту судьбы. Без всякой просьбы, без разрешения, и без особенного смысла.

***

      Первое, что бросилось в глаза после построения карты - это Плутон на асценденте, да так точно, что дух захватывало. Правда, я уже имел некоторый опыт и знал, что "страшные" далекие планеты не очень-то много символизируют в конкретной человеческой карте, в обычной человеческой судьбе. Если бы был аспект у этого самого Плутона к какой-нибудь личностной планете, вроде Марса, Венеры и тому подобных, то можно было бы со вкусом порассуждать об оттенках соответствующих черт характера, придаваемых влиянием Плутона. А тут ничего такого не было, никаких аспектов к низшим планетам. Порывшись в умных книгах, я довольно быстро набрел на устрашающую фразу: "Плутон в первом доме, а в особенности вблизи асцендента, проявляется всегда". Всегда?! Тогда - как?
     Астрология - наука символическая, и все ее элементы требуется перевести на нормальный язык, сопоставить чертам характера, элементам судьбы. Например, хорошим символом Плутона является слово "рок", поэтому я стал пытаться понять и раскрыть для себя смысл этого слова. Что же это такое? Ведь часто же говорим в жизни: "злой рок", "роковые обстоятельства". Что это - неожиданное изменение? Но изменение может быть не обязательно плохим, может быть и хорошим, хотя бы при его оценке с высоты времени. Однако словосочетание "добрый рок" мне как-то неизвестно. Значит раны, нанесенные роком не лечит даже время?
     Прежде всего понадобилось представить себе возможный характер внешних событий. В одной славной книжке по астрологии я вычитал такую расшифровку этого злосчастного слова: "Перечеркивание всей прежней реальности человека и перевод его в новую, к которой он неподготовлен". Я стал придумывать, как бы это могло быть. Вот, например, шел человек по улице и попал под машину, остался инвалидом. Все, что было важно вчера, сегодня - пшик, пустой звук. Новая реальность, подготовиться к ней нельзя, забыть нельзя, и время ничего не вылечит, хотя уровень приспособления к этой новой реальности постепенно повышается. Живут же инвалиды дальше, находят себе новые виды занятий, иные увлечения.
     Но этот пример явно не годился. Если бы ей суждено было прожить жизнь такого рода, я бы это увидел и в других элементах. А у неё указаний на это нет. Наоборот, трин Солнца к Юпитеру, аспект высочайшей точности в ее карте говорит о том, что с ней самой ничего трагического не случится. Моя учительница называла этот аспект символом высшей защиты. Такому человеку по судьбе дана возможность все преодолеть, обогащая свою душу опытом, знаниями, возможно, и испытаниями. Или возьмем восьмой дом в карте, если бы там хотя бы Сатурн стоял с парочкой квадратов на него, а его там нет. А есть там, кстати, Марс. А вот это уже интересно, потому что на этот Марс как раз есть квадрат от Урана, а это уже поражение Марса. А пораженный Марс в восьмом доме женской карты часто говорит нам о неприятностях с мужем. Что-то с ним может случиться в жизни. А раз квадрат идет от Урана, то, стало быть, скорее всего случится неожиданно. Это похоже на рок.
     Для этого, правда, надо выйти замуж, а выйдет ли? Венера с трином в седьмом доме: выйдет, выйдет замуж и тоже неожиданно (трин-то от Урана). Вот, кстати, ответ мне на ее такое отношение к любви, партнерству. Помнится, мне оно в ту белую ленинградскую ночь очень понравилось - Венера у неё в знаке Водолея: любовь для неё воистину добровольный союз двух свободных людей, от начала до конца, нечто вроде хорошей дружбы с интимными отношениями. Сильная страсть, тонкая игра чувств - не ее стихия. И, конечно, умненькие мальчики - это по-водолейски. Мы с Алешкой были умненькими, это было важно тогда для неё, а не Алешкина викинговая мужская красота. Кстати, в ее карте и Венера и Луна имеют аспекты к Урану. Что бы это значило? Какие-то необычности, странности в любви или в интимных отношениях? Развивать эту тему я не стал.
     Так, стало быть, с ней самой ничего не случится. Во всяком случае - ничего рокового. Не попадет она под машину и слава Богу. Но реальность-то ее, тем не менее, роковым образом изменится. Стало быть, ее муж попадет, да станет инвалидом, так что-ли выходит? Конечно, если муж станет инвалидом, - продолжал я свой мысленный анализ, - а жена его не бросит (не бросит, водолейская Венера не предает в таких обстоятельствах), то вот ей и сделается крест на всю жизнь. Вот и изменение реальности, вот и безвозвратная потеря - всей прежней жизни, надежд, чаяний, стремлений.
     Жизнь Леры получалась страшноватая, правда, достаточной веры своим прогнозам судьбы у меня ещё не было. К тому же, рассказывать эти интерпретации мне никому не придется. Да и вообще, вся эта карта - лишь потенция, сценарий, контуры судьбы! Вот придет режиссер - Лера - и поставит фильм по-своему. Например, всю эту драму можно поднять на уровень выше. Как? Например так. Вместо перечеркивания данной физической реальности, перечеркивается психическая. Происходит событие, резко меняющие все связи и отношения, делающее невозможным продолжение предыдущей жизни. Излом, но вряд ли видимый всем. Например..., - и я стал придумывать иное развитие действия, - если она выйдет замуж, будет безумно любить своего мужа и безоговорочно верить ему, нарожает детей, двух-трех, и вдруг... он ей изменяет, сознательно и не случайно. Прежний мир рухнул, жить в любви и радости больше нет возможности, начать жизнь сначала - тоже нет, дети любят или не любят отца, как известно, вне зависимости от его отношений с матерью. И никакой аварии не нужно, мир и так рассыпается с безвозвратными потерями, как это свойственно влиянию Плутона.
     Пример хорош, но не про Леру. Не может она построить себе мир такой любви, с водолейской Венерой, да еще при совпадении Марса с Меркурием. Такое совпадение дает активный, острый язык, а это ведет, скорее, к ссорам и размолвкам по пустякам, чем к идиллической вечной любви. Не будет у неё также двух-трех детей, при пустом пятом доме в карте это будет минимум по социуму, то есть, дай Бог, одного. Другими словами, надо было придумать другой пример, но я не стал. В карте все явно складывалось неблагополучно, но карта лежала на столе, а след Леры был утерян безвозвратно. Исследования, таким образом, носили чисто теоритический характер.
     Плутон на асценденте попался мне в карте впервые, и опыта чужих судеб с таким аспектом у меня не было. Почему то, вдруг пришла в голову мысль, что разрушать предыдущую реальность рок может и не раз в жизни, а два или больше, и каждый раз скромные постройки на пепелище прежней жизни уничтожаются, хотя возможно и иным способом, не пожаром, так наводнением. Этакий аспект Иова. Был такой библейский герой, тоже, наверное, с Плутоном на асценденте, которому Всемогущий менял реальность неоднократно, оставляя в назедание молодому еще человечеству пример противостояния этому аспекту. Иов, помнится, показал высокую степень устойчивости, так что упрямый Творец после серии изменений в ближайшем окружении вынужден был приняться непосредственно за него самого.
     На этом я оставил в покое Плутон в карте Леры, постаравшись обратить свое внимание на что-нибудь более положительное. Вот, например, Лера - человек чрезвычайно сильный, сила ее в способности адаптироваться к переменам и нагрузкам связанным с этими переменами. Это у неё такая Луна в восьмом доме. И, кстати, в знаке Рыб - тут я вспомнил то ощущение понимания и "приятия", которое она дарила нам тогда, в тот ленинградский вечер - это, конечно, Луна в Рыбах. Но - перемены! Но - нагрузки! Эти слова так точно ложаться на трудную судьбу. Опять рок? Куда не кинь - всюду клин. Вообще любой вывод в карте, сделанный на основании анализа одного только аспекта - еще не причина пророчествовать. Если карма что-нибудь предусмотрела, то это роковое "что-нибудь" подтверждается в карте рождения многократно. Она, карма, как бы "перезакладывается" на разные "случайности", что позволят человеку в течение жизни увильнуть от проработки её урока. Увильнешь тут - получишь в другом месте, за углом. Карма - она, по моему интуитивному представлению, не такая фатальная и жесткая. Есть у нее и рамки свободы и варианты. Но есть и свое must. Неотвратимое. Оно подтверждается в карте прямо и косвенно многократно. Вот и у Леры, восьмой дом, три планеты, совпадения, квадраты и трины к ним, сильный дом, ведущий дом в карте. А сильный восьмой дом - это непростая жизнь, жизнь, в которой много перемен, много ситуаций "на краю". На краю чего? Жизни и смерти? Возможно, но не обязательно, на краю социальной нормы, социального стандарта, на краю обычности, повседневности. Такая жизнь обещает много ситуаций, к которым трудно подойти с нормальной меркой, которые трудно принять без специальных усилий по адаптации к ним. Вот тут-то её Луна и пригодится! К тому же совпадающая с Марсом - такие люди заряжены духом борьбы. И Меркурий там же, он как бы дает ментально окрашенное отношение к этим обстоятельствам, то есть способность думать, реагировать на вызовы судьбы, не теряя головы. Все это подтверждало предыдущие выводы о трудной жизни и не простой судьбе, потому что Всевышний никогда не предлагает человеку испытаний, с которыми тот не может справиться, по крайней мере, теоритически. Другое дело, что теорию в практику воплотить удается не всегда.
     А тут еще и Сатурн в двенадцатом доме - косвенные подтверждения налезали одно на другое. Что это значит, такой вот Сатурн? Это - просто одиночество. Но Сатурн в трине к Юпитеру, а это значит, что уровень ее социальной адаптации очень высок. То есть с людьми ей легко. Какое же это одиночество? Как же это совместить? Тогда - это внутреннее ощущение. Хотя это и не многим легче. Сатурн здесь - это детский дом на всю жизнь. Не фактически, стало быть, а лишь по ощущению: когда понять твою ситуацию, рамки и ограничения твоей жизни не дано никому, просто люди на это не способны, они это отталкивают, отвергают, не хотят понимать, принимать, вживаться - это просто их самозащита. Тогда с кем ты, по большому счету, можешь общаться? С такими как ты? Обмениваться плачем? Но каждый хочет рассказать и выплакать своё. Только благополучие у всех одинаково, а несчастия у каждого свои. Фраза вышла - почти по Толстому. Можно поставить точку.
     Что же такого она должна была сделать, что Господь посылает ей такие испытания? Или он просто готовит ее к высокому служению, ведь, поборов рок и отчужденность мира, можно и в святые выйти! Большой трин в карте - Сатурн - Юпитер - Солнце. Но сначала надо побороть.
     Вот такая интересная судьба у меня получилась на бумаге. Если бы удалось как-то сохранить с ней отношения, тогда можно было бы проверить. На это какой- то шанс был, наша близость в ту ночь, начавшаяся переписка... Но - не сложилось. И это, кстати, тоже по карте, подумалось. У нее был просто свободный день и вечер, мальчишки были симпатичные, умные и не грубые, белая ночь - прелестна, отель - шикарный, вино - вкусное, а совпадающая с Марсом Луна мягко и нежно вела ее по тропе удовлетворения простых биологических инстинктов. Её и моих, заодно.

***

      Почему я в тот вечер вернулся домой так поздно, я уже не помню. Наверное, работал. Я вообще в тот период очень много работал. Работа была интересная, да и карьера делалась. А карьера, как известно, или делается сама - или не делается вообще. Видно человечество, сложившее эту поговорку, интуитивно представляет себе роль гармоничного десятого дома в карте. Астрологией я в ту пору заниматься почти перестал - надо было диссертацию делать, не "до глупостей" было. Ну, впрочем это не важно, так как я мог быть не на работе, а где угодно, например в Ленинской библиотеке. И был, наверное, "где угодно", потому что иначе моя мама позвонила бы мне на работу в тот вечер. А она не позвонила.
     Так вот, прихожу я домой поздно, часов в десять или одиннадцать, а мама встречает меня словами:
     - А у тебя гости.
     Я, не раздеваясь, прохожу в большую комнату и вижу женщину средних лет, вид усталый, по одежде - не москвичка. И абсолютно мне не знакомую. Представляете сцену? Мама стоит рядом, смотрит на меня и спрашивает:
     - Ну что, не узнаешь?
     И женщина эта напряженно на меня смотрит - ждет, понятно, что я хлопну себя по лбу и закричу что-то вроде "Ну как же!"
     - Нет, - говорю, - не узнаю.
     Мама тут нахмурилась слегка, но промолчала, а женщина мягко улыбнулась и говорит.
     - Я - Лера, мы с тобой в Ленинграде встречались, правда давно, очень давно и совсем не долго.
     Тут я, конечно, хлопнул себя по лбу, как полагается. И черты лица какие-то стали вспоминаться. Я побежал в свою комнату, притащил ленинградский фотоальбом, отыскал две-три Лериных фотографии и гордо сказал, понятия не имею почему:
     - Вот!
     - Да это я, тогда, - задумчиво сказала Лера, - скажи, я действительно так сильно изменилась?
     - Ну, как сказать, потоньше была и помоложе, - изменения, конечно, были очень заметны, но в чем они состояли я выразить не мог. Нужно было бы иметь талант, чтобы описать правильно, то, что я видел. А видел я другую женщину, у которой с той ленинградской Лерой на фото были, конечно, родственные связи, но не более.
     - А это Алешка, - вдруг улыбнулась она, - помнишь, как он тогда задрых? Как дела у него? Вы дружите до сих пор, видитесь?
     Да, это, конечно, была Лера, изменившаяся, другая, но Лера. Та же легкая хитрая улыбка, что была там, на московском вокзале!
     Я уволок ее в свою комнату, усадил в единственное старое, но удобное кресло и потащился на кухню за бутербродами, хотя бы для себя, так как Леру мама накормила.
     У меня была бутылка болгарского светлого вермута и банка греческого апельсинового сока. Я все это берег для подходящего случая. Коктейли тогда входили в моду в нашем кругу. Я смешал вермут с соком и добавил лед и лимон.
     Лера пригубила коктейль, видно было, что это что-то новое для неё:
     - Вкусно, апельсинчиком пахнет! Всегда у тебя напитки чем-то вкусным пахнут. Что мы с тобой тогда пили? Малиной пахло. Как это называлось? Не помнишь? От этого вина у тебя на губах все время был вкус малины, это было так необычно!
     - "Лидия", молдавское сладкое вино. - Я засмеялся, вспомнив и свои ощущения от малины на её губах!
     И вот с этим апельсиновым вкусом и малиновым воспоминанием мы и просидели с ней почти до утра. И грустный её рассказ ложился слоями на ту карту, что я сделал лет десять назад, так просто, для себя. И я, не странно ли это, чувствовал себя в чем-то виноватым.

***

     - Мой отец умер меньше чем через год после нашей с тобой встречи. А мама умерла еще раньше, я, наверное, тебе это уже тогда рассказывала, да?
     Я не помнил.
     - Так что я осталась совсем одна. Были, конечно, родственники, двоюродный брат, тетя, дядя, но, в общем, - одна. Институт, тем временем, кончился, надо распределяться куда-то. У меня были очень хорошие шансы, студенткой я была отличной, почти красный диплом, спортсменка, в баскетбол за факультет играла, лыжи, легкая атлетика. Ты не смотри, что я маленькая, в кольцо издалека еще как закладывала. Ну, да это в прошлом. А говорю я это для того, чтобы ты понял: могла я на привилегии рассчитывать, то есть по-простому - выбрать себе место на карте. Вот я и сидела у этой карты и думала. Страна большая, просто огромная, куда поехать? Нигде никого нет, все места как бы равны передо мной получаются. Но решилась, в Могилев, в Белорусию. Там жила последние годы перед институтом, там умер отец и там же похоронили его. Там какие-то друзья, знакомые. Да просто - улицы знала. А жить везде можно - везде люди есть. Но раз уж выбирать надо, то какие-нибудь соображения должны быть положены в основу. Послала запрос туда, в аптекоуправление. Ответ пришел быстро и положительный. На комиссию по распределению шла легко, свободно - никаких неожиданностей для меня там не было, не должно было быть. Был вариант, выбранный мной, хорошо или плохо, но мной, а не жребием или посторонними людьми.
     День был солнечный и теплый, на Стрелке уже купались. И настроение у меня было летнее, хорошее. Времени было с запасом и я просто шла пешком, гуляла. Как тогда, когда вы с Алешкой меня нашли. Помнишь?
     Комиссия заседала в аудитории на третьем этаже. У дверей толпились и ходили, и стояли, и курили, и болтали все, все, все. Вызвали и меня в свою очередь. Председатель комиссии взглянул на меня, зачитал фамилию, взял справа листок и стал читать. Это был мой запрос, точнее положительный ответ на мой запрос. Сообщалось, что меня ждут и уже есть место в городской аптеке номер два, зарплата такая-то, жилплощадь не предоставляется. Прочитав до конца, председатель, вдруг замявшись, сказал, что это место они решили предоставить другой девушке, у которой муж там живет и работает.
     - Вы, ведь, не будете возражать? - уверенным тоном закончил он.
     - Но это же место для меня, я же запрос делала! - поверишь ли, я была в шоке. Месяц-два назад мне и правда было все равно, а сейчас я уже с этой мыслью о Могилеве свыклась, старым подружкам написала, у кого комнату снять примерилась. Даже кое-какие вещи наши, что не распродала после смерти отца, там, в Могилеве на военном складе хранились по моей просьбе, девать-то их было некуда, а квартира у отца была служебная, не горсоветовская.
     - Но у вас же там никого нет, а ей придется жить вдали от мужа.
     - Да, конечно, но о чем она раньше думала, почему для себя в город, где муж живет, запрос не сделала!
     - Знаете, - голос председателя стал еще серьезнее, - теперь есть ситуация и неважно, как она сложилась. Мы обязаны её здесь рассмотреть и принять решение. И я знаю, что Вы, Валерия, возражать не будете. Это же ваша подруга.
     Какая она мне подруга! Была вредина номер один на курсе и осталась. И как с ней муж живет. Наоборот, ради мужа этого, неизвестного никому, надо было её подальше от него отправить. Так я тогда думала, но возражать не стала. Да и как возражать, все на тебя, как на образец личного благородства, смотрят и наперебой разные места предлагают. География - пол-страны! Везде есть аптеки, везде люди болеют и ходят за лекарствами. И чем дальше от столиц, тем, похоже, больше болеют и больше лекарств этих едят. Ну прямо как пищу.
     Наконец, предложили мне крупный фармацевтический завод. Таких заводов, ведущих в отрасли, с современной технологией, оборудованием в стране очень мало, штук пять всего. Министерство обещало четыре места на выпуск. Куда именно, будет уточнено позже. Ладно, везде люди есть, везде жить можно. Еще раз как присказку подумала и согласилась. Интересная работа, карьера, это тоже немаловажно в жизни, так ведь? Да и вообще, эта вредина, Верка мое место уже получила, возражай - не возражай. Её раньше меня на комиссию вызывали, и смолчала, ничего не сказала. Ну точно, вредина.
     Через пять дней нам вручали дипломы. Все было очень красиво, торжественно. Сначала ректор сказал что-то, потом декан, Нина Федотовна, химию у нас читала. Славная была старуха и дело знала. Ну и она тоже что-то промурлыкала, как всегда не очень понятно, но очень приятно. Наш Валерка, один из немногих ребят на курсе, благодарил в ответ, потом вручили "корочки". Диплом был в твердом синем переплете, внутри черной тушью было все очень красиво написано, и листок вложен - направление на работу. Голубой, из трех частей, программа первых трех лет жизни.
     Думаешь это все? Слишком просто ты о моей судьбе думаешь. Слушай.
     К этому времени я уже вспомнил её карту в подробностях и ничего простого о её судьбе не думал, но говорить об этом не стал. Просто ждал в напряжении.
     - Через три дня меня снова вызвали в деканат, к двум часам. Без десяти два перед дверью деканата я всех тех девчонок, что на заводы распределились и встретила. Значит заявка Минмедпрома пришла, места давать будут - все ясно. Зам. декана наш, Герман Алексеевич, гладко выбритый, сияющий, почти без волос на голове, с крупными чертами лица сидел за своим столом. Он всегда выглядел очень внушительно, кому на первых курсах приходилось идти к нему за допуском на экзамен - сущая пытка была. Правой руки у него не было, и протез в черной перчатке всегда лежал на столе, согнутый в локтевом суставе. Сам Герман Алексеевич садился к столу чуть в пол-оборота и быстро-быстро что-то писал левой рукой, все это вместе выглядело страшно неестественно и еще больше пугало. Просто до ужаса в первые дни. Но мужик он был добрый, и к третьему курсу это все уже узнавали и шли к нему без опаски.
     Он на нас взглянул, четверо девчонок стоят перед ним и вдруг неизвестно зачем тяжело встал, опираясь на здоровую руку. Потом поглядел по очереди на каждую из нас и грустно стал говорить, что произошла ошибка, и Минмедпром на выпуск места не дает, и что делать теперь совершенно нечего и брать придется то, что осталось. И дальше о том, что везде есть аптеки - надо туда ехать, а характер, он знает, у девочек твердый, все отличницы, спортсменки, вот Лера, например, гордость нашей лыжной команды и в баскетбол играет, даром, что маленькая. Города, конечно, небольшие, в основном, в Казахстане и других среднеазиатских республиках, но ведь кто-то должен и там работать. Конечно, - это его речь все продолжалась, - это как бы не совсем справедливо получается, но лучше другое сказать, что неизвестно, где и как человек обретет свое счастье. Ну и дальше в том же духе.
     - Как тебе мое настроение тогда передать? Герман снова сел и нас усадил, я все на его руку смотрела, он, видно поправить ее от волнения забыл, и она до того неестественно на столе лежала - жуть. А остальное все мне с этой минуты стало безразлично. Актюбинск, так Актюбинск, ну и пусть. Хотелось просто плыть по течению, или знаешь ли, тогда может я впервые это почувствовала - идти навстречу тому, что так неизбежно идет на тебя. Судьба. Мне теперь кажется, что у меня тогда это чувство впервые возникло и до сих пор не прошло.
     - Что за город Актюбинск? Так себе, город как город, один огромный комбинат, степь вокруг, летом под сорок, зимой за тридцать. Казахи, русские есть тоже и немало. Актюбинск до войны был местом ссылки, так знаешь ли много приличных людей туда в те времена поссылали. Кто и остался. Когда лет десять в лагере, да столько же на вольном поселении в казахстанском краю отбудешь - то не всем и возвращаться хотелось. Жизнь сложилась, семья, работа, какая-никакая, дети, друзья у них. Так что очень даже интеллигентные люди там попадаются. Но недолго я там проработала, года два. Была зав. аптекой. Как-то на республиканском совещании познакомилась с хорошим человеком, умным, знающим. Завела легкий роман, как с тобой когда-то, помнишь?
     - Между прочим, я тебе писал, ты сама отвечать перестала.
     - Знаю, у меня как раз тогда отец и умер. Я в Могилев три раза за семестр ездила, дела улаживать, потом в учебе догонять, я отставать не люблю, не тот у меня был характер. А потом уж вроде и поздно было к тебе возвращаться. Хотя ты мне очень понравился тогда.
     - Ладно, обратно в Казахстан. Мужчина, оказалось, был со связями и дал мне рекомендацию в Днепропетровск на должность зам. директора фабрики. Меня и перевели. Представляешь? Работы много, должность не маленькая, а лет то мне всего-то ничего было. Зарплата приличная, одна беда была - своего угла нет. Зам. директора, а всего-то комната в общежитии. И надежд никаких, завод своего жилья не строит, в исполкоме очередь на полжизни. Конечно, со временем дадут, все же должность, но несколько лет подождать придется, так как одинокая. Можно было бы выйти замуж за кого-нибудь и ускорить процесс, а то и просто - за хорошего человека с квартирой. И нужно было, наверное. Но не вышла. Хотелось все же сделать это свободно, а не за квартиру. Это я тебе сейчас как на духу все рассказываю, потому что если бы можно было от судьбы моей убежать, да в боковой переулочек свернуть - ох с какой бы радостью я это сделала. Но не сделала, не убежала.
     - А не думаешь, что она тебя и в переулке бы настигла?
     - Не думаю, и не хочу так думать. Я всегда, во все свои минуточки трудные хотела верить, что были у меня другие варианты и когда я о них вспоминала, то это меня как-то успокаивало: выходило все же как будто я сама себе свою судьбу выбрала, а иначе - фатализм какой-то получается.
     - Но поехали назад, на Украину. Раз в отпуск к брату двоюродному поехала, в Набережные Челны. Город новый, сам знаешь, производство там огромное, КамАЗ, заводов тьма, квартиры дают, люди со всей страны едут. Ну и решилась, осталась. Получила должность инструктора в городском аптекоуправлении, не то, что было, но все же и не аптека уже. Там и замуж вышла, как-то вдруг, и не за квартиру, а за человека. Ну в точности, как хотела. А квартиру нам сразу от его работы и дали. Так что и то и другое нашлось. А человек он, правда, был хороший, все его любили, все к нему тянулись. Ну и я тоже. Ребенок родился, Валечка, обставляться начали, короче - все как у людей. Только вот ссоримся мы. Я сейчас думаю, что это мой характер такой вредный, я по пустякам слишком сильно реагирую, не адекватно. А пустяков на дороге - не сосчитаешь. А может это от усталости было, я уже сейчас и не припомню, когда это началось, или с первого дня было? А тут еще дочка болеть стала.
     Маленькие дети болеют - хуже нет, весь свет проклянешь. С утра жалуется болит все, слабенькая стала, то головка болит, то животик. Я не пойму ничего. По врачам ее затаскала - те молчат, все в порядке, не находим у девочки ничего. Укрепляйте, витамины давайте, закаливайте. А я на больничном по месяцу сижу. Из аптекоуправления пришлось уйти, перебралась в аптеку, к дому поближе, да и работы поменьше. А раз ее тошнить начало - три дня рвет и все. Что не дашь, все обратно, как из сифона. Врачи говорят - отравление, а я же вижу, какое тут отравление, три дня рвет. Положили в больницу, зонд стали вводить, а куда там, такой малышке зонд заталкивать, она плачет, глаза вытаращила, на меня смотрит, слезы текут. А сестра заталкивает и заталкивает, рывками. Валечка выдохнет, она еще немного протолкнет, и как-то неудачно толкнула, что-ли, задохнулась девочка. Лежит вся синяя, ну труп и только. Сестра зонд рывком выдернула, испугалась, кричит: "Тащите скорей в реанимацию, может еще успеете". Я схватила Вальку на руки, халат этот дурацкий, длинный мне, ростом не вышла, я в полах его путаюсь, где эта реанимация, куда бежать, что делать, помирает Валька, на руках и помирает. Но добежала, отходили ее кое-как. Больше зонд не толкали. Потом температура поднялась, хрипы в легких, оказалось - пневмония. Кошмар, да?
     Выздоровела она, но я с ней в больнице три месяца лежала, всё книжки читала ей. Так и лето прошло. А осенью новый детский врач к нам приехал, я к нему ее опять потащила. Исследовали, исследовали и определили наконец - родовой сепсис. Представляешь? Два года мы с ней мучаемся, теперь говорят - сепсис. А сепсис мы не лечим, езжайте в Казань.
     В Казани нас с ней положили. Опять три месяца лежим, лекарств ей скормили - без счету. А я как посмотрю на неё, так реветь хочется. Бедный ребенок, пьет эту гадость, ест её, колят в неё. Она уже не плачет. Глазищи огромные, как у Вити, только смотрит на меня: "Мамочка, а я правда выздоровлю?" Я её успокаиваю, мол, конечно, доченька, выздоровеешь и все будет хорошо. А верить ли нет, и не знаю. А лекарства! Самых нужных у них просто нет. Хорошо я в аптеке работаю, навезла, а то не знаю, чем бы они её и лечили. Но в конце концов - обошлось. Вернулись мы домой, сепсиса вроде уже нет, а она опять жалуется. Да температурит часто. В садик три дня походит и готово - две недели дома. Сидеть с ней некому, я на больничный иду. Думала тогда, просто слабенькая она после всего этого, окрепнет, поправится. Оказалось - нет, пилонефрит. Этими лекарствами в Казани они ей все почки испортили. Опять не слава богу.
     Да только об этом в один день я думать надолго перестала. Сижу я с Валькой дома в куклы играю, с завода Витькиного прилетают: "Лерка! Беги скорее в больницу! Витька сгорел!" Как сгорел? Что? Где? Почему? Вальку куда? Я заметалась, то ли её тащить, то ли самой бежать. Но Лена, знакомая наша, у Вити на участке работала, кричит: "Беги! Может еще успеешь, я посижу тут - сгорел! Сгорел весь!" У самой глаза бешеные. А у меня все как застыло сразу. И до сих пор лед во мне. Сколько уже времени прошло, но как тогда остекленело все, так и осталось. С тем и живу и уж, наверное, жить буду.
     Прибежала в больницу. Он в реанимации лежит. Врачи говорят - до утра не протянет. Ничего сделать нельзя, обгорел до пояса весь, как брюки были на нем - сгорели, и руки - до локтей. Грудь, лицо - пустяки, чуть-чуть. А там - всё, мясо сплошное, обгорелое, а на лодыжках кости видны. Ужас, просто ужас. Ступни, правда, целы, как был в ботинках, они и защитили. Но, вобщем, до утра не доживет, что теперь говорить о том, что цело, что сгорело. Сгорел человек и все тут.
     А я сижу, что мне делать, не знаю. С завода парторг приехал, начальник цеха, все с врачами говорили - сделайте невозможное, его надо спасти. Спасайте, мало ли что бывает. Но они и сами все возможное делают, без уговоров, у них долг такой, безнадежен ли нет - спасать все равно. Один бог знает, кому умирать сегодня, а кому завтра.
     Врачи сказали, нужны доноры. Это быстро организовали, парторг из кабинета главврача позвонил и через час привезли с завода полный автобус. Быстро все было. А надо было еще нужную группу крови подобрать. Но - привезли. А я все сижу молча, ни слезинки, ни крика - ничего.
     Дожил он до утра и дальше жил ещё. Бредит все время, склад горящий вспоминает. Мне потом рассказали, как дело было. Работали рабочие на дворе и оставили ведра с краской. И надо же было, чтобы директор шел в тот день по двору и их увидел. Увидел, осерчал и приказал немедленно убрать с глаз долой. И надо же было, чтобы их убрали к нему в конторку, больше, вроде, некуда было. А там у него баллоны с газом стояли, много. Сочетание уже нехорошее, но пока огня нет - ничего. И надо было, чтобы в тот день над конторкой что-то сварщики варили. Искра упала и сквозь дыры в крыше нашла путь в ведро. Все вспыхнуло. А Вити не было. Он мимо шел, слышит, запах какой-то чужой. Там, сям - нигде нет, а тянет здорово. А он у них, кстати, был командир ДНД. В коптерку свою дверь открывает, а там полыхает вовсю. Ведра схватил голыми руками и бежать. Сам сразу как свечка вспыхнул. Сначала он тушить себя пытался, а потом - шок, он и встал. Вокруг народ собрался все смотрят, а он стоит, как столб и горит. А еще и говорит им: "Ну что стоите, что смотрите, сгорел я - не видете". И сознания лишился. Потушили его огнетушителем, да поздно было, когда скорая приехала, то не знали и за что взять-то.
     Так он в сознание долго не приходил, ему все время донорскую кровь вливали. Много влили, в общей сложности - человек сто пятьдесят сдали для него. Врачи её сразу консервируют и качают. Кровь в течение недели все свои свойства сохраняет. Медикаменты завод тоже закупил, по списку, все, что врачи назвали, было привезено. На тысячу рублей или больше даже. Вот так и держат его - и не жилец, и не покойник. Я родителям его телеграмму дала, мать Вити приехала. С Валечкой сидеть некому. Завод, молодцы конечно, что могли - делали. Раз уж такое дело, авария и не по его вине, и что он спасал все это, ну чтобы взрыва не было - деньги дали, материальную помощь, довольно много, потом женщину специальную выделили - нам по дому помогать. Она у нас просто свою смену отрабатывала. В магазин сходить, прибраться, постирать что. Мать у Вити совсем старенькая уже - за восемьдесят. Помню, парторг мне сказал: "Лера! Ты около него сидишь, слушай что ему надо - что скажет - любой каприз, все будем удовлетворять, все достанем. Может это ему настроение даст, силы бороться." И правда, психология - вещь тонкая, никогда не знаешь, что поможет. Вобщем все делали, все доставали. Но что толку - лежит, и ни туда и ни сюда. Врачи сдались. Не можем говорят, делаем, а не можем. Вызвали тогда консультанта из Горького, из центра ожоговой терапии. Приехал кандидат наук, старший научный сотрудник. Посмотрел, посмотрел и говорит: "Не знаю. Попробовать можно, но - вряд ли. Короче, если до нас, до Горького довезете - будем пробовать"
     Делать нечего, поехали в Горький. Завод заказал самолет, сшили для него специальный мешок, вроде спальника, одеть он ничего не может, кожи нет, мясо кругом. Укутали - зима уже началась, шапку надели, лицо замотали. Организм ослаблен, если простудиться - конец. Бросила я дом и дочку на свекровь и поехала. Витя почти все время без сознания. Очнется ненадолго - меня увидет, шепчет: "Ты только не уходи, ты только не уходи, здесь будь" - и опять, как проваливается.
     Пролежал он там три месяца. Четыре операции ему сделали. Сначала один врач лечил, а потом этот, что к нам приезжал консультировать. Он и делал операции - 3600 квадратных сантиметров кожи пересадили. С одних мест брали и на пораженные клеили. Операции жуткие, но держался он молодцом. Так его голоса никто и не услышал. Зубы стиснет, аж скрежещет, слышно как - и молчит, ни звука. Слезы катятся и все молча.
     Долго лечили, завод снова доноров присылал, командировки в Горький им выписывал, люди ехали, сдавали кровь и возвращались, потом другие приезжали. Медикаменты все в Горький перевезли. И все эти три месяца я с ним там была, и на операциях и в палате. Мне уже в конце концов надоело, что я тут чуть-ли не живу, а забот всего простыни менять, да утку подавать ему. Пошла я к глав. врачу и говорю: "Используйте меня, пожалуйста, как медсестру в этой палате, у меня все- таки высшее образование в области медицины." Вот такая карьера.
     Ну а через три месяца, представь себе, своими ногами домой уехал. Такая вот жизнь. Один бог знает кому сегодня умирать. Ему это суждено не было.
     А дома - Валька моя. За всеми этими несчастиями как-то не до нее было. Как из Горького вернулись, Витя дома сидел, и мы ее из садика забрали. Стало ей получше. На улицу не ходит, так и не простужается. Все читает, да играет. Проигрыватель для нее купили, пластинки детские, такая коллекция составилась, с полсотни штук, наверное. Жалко девочку, главное девчушка-то хорошенькая, умненькая, развитая. От этих пластинок она голосам подражать научилась и пересказывала нам все сказки наизусть и в лицах.
     А Витя мой посидел дома четыре месяца и завыл. "Не могу, - говорит, - тоскливо, да и перед заводом стыдно. Они столько для меня сделали, с того света вытащили!" Вот тебе и логика, да если б не он, весь этот завод заново отстраивать пришлось бы, а жизней сколько было бы загублено, а ему - стыдно!" Одно слово, героическое какое-то воспитание. Ненормальное. Скажи? Они, конечно, молодцы, я еще раз повторю, делали все, что могли и все, что вообще только возможно было сделать. Но сварку над складом не Витя делал, и краску в ведрах в склад без его ведома поставили. Ну да что теперь рассуждать. Врач, тот самый кандидат наук в Горьком, что спас его, в сущности, сказал: "На работу не спеши, отдохни годик, сил наберись." Куда там, не удержишь! Через четыре месяца пошел на ВТЭК. Его там спрашивают: "На что жалуетесь?" Он, конечно: "Ни на что. Вот только сердце иногда покалывает". Там все и засмеялись, у кого, мол в наше время сердце не покалывает. И все в шутку свелось. Говорят: "Вам работать надо, труд вас вылечит." Он и пошел.
     Валька моя опять в садик попала. Я - на больничный. С должности зав. аптекой пришлось уйти - куда там: полгода в году - дома сижу. Так что видишь: катилась, катилась и докатилась - с зам. директора фабрики до самого-самого низа. Мы Вальку, конечно, лечили, как могли. Но, веришь ли, ничего не помогает. Нефролога у нас в городе нет, а остальные так, лечат, кто во что горазд, каждый по своему разумению. Все перепробовали, толку - чуть. Так жалко девочку, ты себе представить не можешь.
     Вобщем, измучилась я с ними, измучалась. Лучше б я сама обгорела, да и почки - чтобы мне впридачу. Сил, порой, нет все нести.
     - Витя на работу вернулся. Встретили его хорошо, на прежнюю должность вернули, как будто ничего и не было. Но какой из него работник, на руках пальцы почти не разгибаются, то есть если их разогнуть, то разгибаются, а сами - нет. Правая ладошка и вовсе сама складываться стала - лодочкой. Он мнительный стал, все ему кажется, что его жалеют, берегут и за работника не считают. Да и то сказать - какой он работник! Он же механик, ему руки нужны. Классный был механик, говорят. Да я не знаю, не видела. Руки были, это точно, дома все сам делал и все мог. А теперь? Конечно, все его жалеют и я жалею, а у него гонор - не хочу быть обузой никому, жить хочу, а не существовать! А иногда ночью, уткнется мне в плечо и плачет, чуть не навзрыд: "Лерочка! Ну какой я тебе муж, мебель, приставка! Брось ты меня! Найди себе мужика покрепче, ты ведь еще не старая." И я с ним плачу. Ведь правда это, какой он мне муж, и не старая я - и это тоже правда. А говорить об этом, вот видишь, я даже в тобой сейчас не хочу, боюсь. Да и что говорить, да и кто поймет. Доля моя такая, куда я теперь его брошу.
     - Раньше-то, бывало, ссорились, часто ссорились, то ему то не так, это - не так. Да и я тоже, знаешь ли, не сахар. С гонором. Я одна с ним и ссорилась - весь свет белый его любил, у всех он Витенька - золото, Витенька - самый честный, Витюша все сделает, а я ссорилась. А теперь - куда там: зажмурюсь сердцем - и терплю. Все по-твоему будь, а мне - ничего не надо. Мне и того хватит, что жива я, вот Валька чтобы не болела, а остальное - гори все синим пламенем. Может это была ошибка, скажешь? Да? Надо было по-прежнему, как раньше. Ссорились, так и ссорьтесь? А кто знает, что вышло бы тогда? Он сейчас очень нервный, а как плакать возьмется ночью, но такое, честно сказать, не часто все же бывает, но уж если заплачет, то что делать - я не знаю. Когда такой мужик плачет, поверь мне, это страшно. Как он зубы сжимал на операции, я тебе говорила? Но жизнь, видишь ли, не операция, тут мало раз стерпеть, а всю жизнь жить зубы сжав - кого хватит?
     - А как-то раз был с ним случай ночью такой, что заплакал он. Я утром совсем без сил, веришь ли, жить в такие ночи не хочется. А тут Валюшка ко мне подошла и спрашивает:
     - Мама, а ты меня хоть любишь? - как я тогда сдержалась, я и не знаю. Сказать тебе сейчас не могу, только к вечеру вот эта прядка в волосах снежная и появилась. Утром не было, а вечером - появилась.
     - Конечно люблю, доченька.
     И она потом меня часто спрашивать стала об этом. Ей просто слушать нравиться, как я говорю: "Люблю, доченька, люблю". Бедный ребенок! Мы сами что только ей не делали. Веришь ли, к бабкам понесли, вреда не будет, а может заговорят или вылечат, кто знает. А бабки те не лечат, потому что не крещеная. Пошли крестить. Смешно да? А нам не до смеха было. Пусть чудо вылечит, раз кроме чуда не берет ничего. В церкви ей очень понравилось, все озиралась кругом и шепотом спрашивала: " А это что? А это почему?" А я ей тихо рассказываю, мол это боженька нарисован. Это я-то, про боженьку! А? Представить невозможно, да?
     Валька наша вообще-то дикая, ни к кому не подходит, а чтобы на руки пойти, такого сроду не было. А там молодой поп, бородатый. При крещении надо её в воду мокать, он зовет её к себе - и пошла, я, прямо, обмерла, думала, как уговаривать буду, а она сама пошла и шею его ручонками обвила. Вот и чудо, думаю. Не знаю, помогли ей знахарки те или нет, но веры у неё прибавилось. Болеет все также, а куксится меньше. Крестиком своим играет: "Мама, давай, когда ты болеть будешь, я тебе его надевать стану - все и пройдет". Что из дочки делаем - не знаю! Но только бы не болела!
     Вот такие дела. А в Казани у нас нефрологи есть, да только мне отсоветовали. Ничем, говорят, они вам не помогут. Это наши врачи, местные, говорят. Везите её прямо в Москву, а там уж пробивайтесь, как можете. Вот я и приехала. Меня, конечно, отсюда спокойно могут обратно отослать, мол у вас своя республика есть, туда и поезжайте. Но делать нечего, буду просить, чтобы приняли её и положили, а уж если совсем откажут - попрошу консультацию. Два раза подряд одному человеку в горе отказать трудно, так ведь? А если положат, где жить? С ней не положат, уже большая. Да и Вите опять надо на операцию ехать, вызов пришел из Горького.
     - Да ты ко мне приезжай с Валькой-то, разместимся как-нибудь.
     - Спасибо тебе. Может и приеду. Хорошо, что я тебя нашла здесь. Думала не найду, тоже история. Ехала, ведь не к тебе. Про тебя уж почти и не помнила, так ночью, лежу, глаза не смыкаю и думаю иной раз, как моя жизнь могла повернуться, если бы повороты те я мимо не проходила. Вот и о тебе вспоминала. Но ехала я не к тебе. У меня было два телефона разных знакомых наших знакомых, ну не важно - москвичей, вобщем. Звоню с вокзала - нет никого. Раз, другой, десятый. Через час, через два. Нет, может уехали куда. А время позднее. Я - в гостиницу. Куда там - нигде, ничего. А потом, попозже, и вовсе пускать перестали. У них там визитные карточки какие-то, не знаю, только нет их у меня. Куда деваться? На вокзал? Там ночевать? А завтра? Ну вот я про тебя опять и вспомнила. Хотя сколько их, наших дней в Ленинграде было? Дня три, не больше. А лет минуло сколько? Не то десять, не то одиннадцать, путаемся. Вот в памяти моей только имя твое да фамилия и остались, но и год рождения, примерно, я уж и не припомню за всей этой суматохой ты меня на год, два старше или младше? Адрес тоже, кажется, был у меня когда-то, да я и не знаю, где те письма, да и сохранились ли они, и где та книжка записная и где та жизнь моя вообще? Короче, позвонила я в справочную и упросила девушку помочь мне. Они же без адреса телефон не дают, знаешь, да? Говорю ей: "Нет у меня другого выхода", а фамилия у тебя довольно редкая, может ты вообще один такой? Да вот, оказалось, что не один. Пятеро вас таких, и имя и фамилия совпадает. Стала я всем звонить и про Ленинградскую нашу встречу рассказывать - никто не признается. Я уже отчаялась, ну забыл думаю, мало ли у него за десять лет молодых таких приключений было - десятки, всех не упомнишь. А может вспоминать не хочет - жена, дети, кому это надо - в юность возвращаться. Я даже историю свою рассказывать пытаюсь, зачем приехала, может, думаю, сжалиться, вспомнит меня. А твой телефон последним был. Звоню, а тебя вообще дома не оказалось, мама подошла. "Ну что ж, - говорит, раз вы с моим сыном были знакомы и вам деваться некуда - приезжайте, он часов в одиннадцать с работы вернется". И адрес дала. Ты это, не ты - не знаю, но - поехала.
     Вот так. А ты меня и не узнал, может я так переменилась?

***

     Утречком мы позавтракали вместе, Лера все советовалась с мамой по поводу её дочки и как лучше вести себя с врачами. Я молча слушал. В моей жизни тогда тоже что-то не ладилось, на защиту выйти никак не удавалось, диссертация лежит готовая, да все чего-то не хватает, того, этого, оппоненты отзывов не шлют, акт о внедрении задерживается, да и за каждой мелочью самому бегать приходиться. Теперь манера такая - тебе надо, ты и бегай. С Наташкой ссоримся по три раза в неделю, то женимся, то разбегаемся навсегда. Суета какая-то, денег нет, устал, три года без отпуска. Пью кофе, о своем уже думаю, слышу только, Лера маму спрашивает:
     - Как вы думаете, может нам климат сменить? Может в деревню уехать? Я у себя как сказала, все на меня напустились - ты что, город бросать, квартиру, как вернешься потом? Что есть там будешь? А я и не боюсь. Я уже совсем ничего не боюсь. Дело у меня в руках есть, аптека всегда прокормит, не секрет ведь? А в селе и жить где дадут. А люди, они везде есть - везде жить можно, не пропадем, правда же?

***

     А потом ушла Лера, сидел я за столом своим, где все аккуратно, ручки - слева, бумага - справа и книжки на полке под рукой и об одном думал, какая же суета в душе моей, какой сумбур неведомый, а главное - система координат какая-то маломасштабная, многие события в неё просто не укладываются. Нашел карту Леры в старых папках, развернул, поглядел на Плутон ее тупо, на Марс в восьмом доме... Заметки свои тогдашние пролистал. Вошла мама, посмотрела на меня со своей обычной грустью и сказала: "Вот бы тебе жена была". Это чтобы лишний раз напомнить, что не нравится ей Наташка вовсе.
     И с этого дня, наконец, установилась в Москве та самая, чистая, светлая, прозрачная осень в сентябре, которую я так люблю.


     Иерусалим 2001