Сергей Либертэ

Это волшебное слово ментальность.

(статья опубликована 16/12/99)

      Первый раз это слово всплыло в моей жизни довольно давно, в середине семидесятых. И тогда оно застало меня врасплох, вспомните, ну не употреблялось в нашей обыденной жизни это понятие, и все тут. Наверное потому, что ментальность у нас у всех была одна - советская. Даже разница между пожилым чукчей, прожившим жизнь в яранге и московской интеллигентной дамой искалась и находилась в характере, образовании, привычках, жизненном опыте, воспитании и прочее - слово ментальность не употреблялось. А всплыло оно так. На некой международной конференции (разумеется на нашей территории), где были представители только братских социалистических стран, в неформальном общении мой польский коллега Кшиштоф употребил это слово. Беседовали мы на очень неформальную тему: о разнице в жизни у нас и в Польше. Страшно интересно было для меня, за границей никогда не бывшего. Беседы у нас с моим коллегой проходили по форме очень необычно: каждый говорил на своем языке. Кшись учил русский в школе и университете, а я, живя когда-то долго с бабушкой, уроженкой дореволюционной Польши, довольно быстро восстановил базисный словарный запас, слышанный в детстве, и принципы грамматики, очень похожей на русскую.
     Сначала я решил, что этого слова по-польски моя бабушка не употребляла и следует спросить перевод на русский. Кшись посмотрел на меня странно, и перевел: ментальность. Я ответил, что такого слова и понятия в русском языке нет. И действительно, советский энциклопедический словарь издания 1985 года, содержащий около 80 тыс. важнейших для нашей жизни понятий, между алфавитно упорядоченными статьями: Ментавай - группа мелких островов где-то в индийском океане, и ментик - давно вышедшая из употребления часть гусарского обмундирования, - не содержит никакого понятия. Было ещё два языка, которые мы оба знали понемногу (он, естественно, много лучше), и я услышал английское, и французское звучание этого слова. Не помогло, хотя французский корень слова был мне отдаленно знаком, и круг понятий, им определяемый, совместно удалось установить. Так в мою жизнь вошло это волшебное слово: ментальность.

     Когда пал железный занавес и на территории Америки, Израиля, Германии, Австралии собрались большие группы людей русского воспитания, русской культуры, и разговаривающие на русском языке, приспосабливая его к окружающей среде, тогда это иностранное слово и вошло в наш родной язык, вошло обыденно, вместе с понятием, вдруг ставшим очевидным всем. Кстати, только в эмиграции мы начинаем понимать, что величее и мощь этого языка не в его способности отображать необычно большое число разнообразных понятий или выражать особенно тонкие нюансы происходящего - этим обладают и другие языки, если, конечно, владеть ими на том же уровне, как Набоков, например, английским и русским, а в его беспредельной способности поглощения и органического включения в себя новых понятий среды, выражаемых на другом языке. Его гибкость и способность абсорбирования чужеродного языкового материала огромна. Это заметно теперь уже и в открытой всем ветрам России. Тем не менее, другой язык необходим, без другого языка нет никакой возможности понять, что такое другая ментальность, во всяком случае сегодня. Я ограничил себя настоящим временем, потому что огромная русскоязычная диаспора рождает любопытное явление - русскоязычных людей, не русской ментальности, выросшую за границей в русских семьях молодежь. Но об этом следует писать отдельно, эта статья не о них.

     Говорят, что англичане разговаривают на "ты" только с Богом. Возможно, во всяком случае местоимение, эквивалентное русскому "ты" в соответствующих контекстах не употребляется. На английском нельзя перейти на "ты", и эта его особенность несомненно влияет на стиль общения. Но оставим в стороне английский, займемся ивритом, где нельзя перейти на "вы". Вам не было безумно странно разговаривать с руководителем вашей фирмы на "ты", называя его по имени? Мы, конечно, можем найти очень вежливую и официальную форму обращения и в иврите, но она уж такая вежливая и официальная, что ее употребление вне дипломатического или иного протокола вызывает удивление. А так - все мы в нашей маленькой стране на "ты". К тому же, все мы зовем друг друга по имени, практически не употребляя фамилий, и отчеств у нас тоже нет. Именно так создается та особая атмосфера, когда общение на иврите, сразу после представления, становится гораздо непринужденнее и свободнее, независимо от того с кем вы общаетесь. Мне удаётся легко и просто говорить на иврите с руководителями моей, довольно крупной (по израильским понятиям) компьютерной фирмы, а с русской женщиной, каждый вечер убирающей комнаты отдела на работе, мы общаемся на "вы" и по имени отчеству, и стиль нашего короткого ежевечернего общения, как полагается, осторожный, вежливый и слегка напряженный.
     Тогда почему надо удивляться пресловутой развязности израильтян, с детства не имеющих специальной вежливой формы общения, с детства привыкших, что все люди, кроме раввинов, абсолютно и совершенно равны, что прямо следует из правил обращения к ним? Это не значит, что вежливость как норма социального общения, отсутствует в культуре. Она присутствует, но для её выражения нужны определенные усилия - тон голоса, стиль построения фраз, тогда как простой и доступный набор формальных правил в русском языке усваивается почти механически. А главное, что для этих усилий на иврите необходима определенная причина, тогда как наш формальный набор правил действует как начальная норма, и нам, наоборот, необходимы определенные и немалые обоснования для отступления от неё. Поэтому с этой милой женщиной, уборщицей, мы - на "вы", просто нет никаких особых причин для сближения. А с Генеральным мы на ты и по имени, потому что это - норма.
     Теперь об имени. Израильтянин, представляясь, называет имя. И есть люди, с которыми я работаю вместе уже довольно давно и тесно, но до сих пор не знаю их фамилии. Даже официальные письма на работе начинаются со слов "Сергей, шалом". Когда-то на своем первом месте работы в Израиле я получил официальный приказ о повышении мне зарплаты с такого-то числа (почаще бы), где моя красивая фамилия не упоминалась вообще, только имя. В Москве, на работе, у нас был Кириллов. Парень как парень. Когда он уволился, мы выпили по паре стопок, как полагается - мол, удачи тебе, Кириллов. А он и говорит: "А что это вы все Кириллов да Кириллов, Леша я".
     Имя - категория личная, а фамилия - знак пренадлежности к семье, клану со всеми вытекающими отсюда следствиями: семейными успехами, достижениями, тенями, и проклятьями. И этот акцент на личности вместе с ощущением абсолютного равенства, подчеркиваемым нормами общения, создает основу той свободы, непринужденности, открытости, так свойственных израильтянам и переходящих, соответственно, в нескромность, бесцеремонность и наглость в тех случаях, когда сопровождаются недостатком элементарной бытовой культуры или домашнего воспитания. А недостаток этот наблюдается во всех странах и нациях примерно в одинаковом проценте семей и к ментальности никакого отношения не имеет.
     Действительно, все познается в сравнении, поэтому ответить на вопрос: "Почему вы, русские, такие напряженные, замкнутые, закрытые, зажатые?" оказывается не просто. Мы себе такими никогда не казались, даже наоборот. Приходится отвечать коротко: "У нас другая ментальность".

***

     Иосиф Виссарионович Сталин в свое время уже пытался объяснить все проблемы народов особенностями языка, за что стал философом и академиком. Мы к этим лаврам не стремимся, поэтому посмотрим на эту проблему несколько с другой стороны. Наша ментальность не русская, а именно советская, откуда взяться русской, когда все традиционные русские ценности и нормы тщательно уничтожались во времена детства моих родителей, вместе с тем государством, Российской империй, что кануло в лету. В частности, каково было отношение русского населения к своей стране в дореволюционные времена, нам ведомо только из произведений русской классики девятнадцатого века, которая вся, однако, была творением рук высшего сословия. К примеру, образ Платона Каратаева, забредший на страницы "Войны и Мира" с целью описания драматического поворота в характере Пьера Безухова, сам по себе выглядит совершенно неубедительно. (Последнее утверждение уже стоило мне дорого на одном из уроков литературы в десятом классе). Что касается отношения, гораздо убедительнее описанного Толстым, высшего сословия к своей стране, несмотря на её проблемы, недостатки и уродства (а крепостное право уже тогда многим в этом сословии казалось анахронизмом), то я могу сказать, что спустя сто лет после написания романа ничего из того, о чем писал классик уже нельзя было найти в жизни советского общества, ни в каком слое. Мы с детства, с первых шагов, привыкали рассматривать государство, как орган принуждения, подавления и ограничения. "В Советском Союзе многое запрещено, но зато то, что разрешено, то обязательно" - сказал знаменитый политик, обладавший незаурядным чувством юмора - Уинстон Черчиль. Мы знали, что все, что становилось известным государству, могло быть использовано и использовалось против нас. Государство карало, наказывало и прощало, но, с другой стороны, оно же позволяло и давало все, чем мы пользовались и имели, взамен требуя беззаветную преданность, героизм и самопожертвование. Благодарность за все - за счастливое детство, за свободу, за жизнь без войны, мы обязаны были возносить периодически на специальных форумах, устами наших представителей, таких же как мы, простых людей.
     Человек - существо, обладающее незаурядной способностью приспосабливаться. Какие черты характера необходимо выработать особи, чтобы приспособиться к жизни с этим Левиафаном? Ну, во- первых, хитрость, а, стало быть, способность врать везде, где это выгодно и не может быть раскрыто. Врать с целью избежать незаслуженного по всем общечеловеческим нормам наказания, либо для получения благ, естественно доступных в любом нормальном обществе. Врать письменно и устно, утаивать правду, совершать подлоги, скрывать информацию. Считалось абсолютной глупостью посвящать государство в истинные причины и проблемы, а лишь только в те, возможно выдуманные, которые можно использовать себе на пользу. Правда, если она выглядела недостаточно убедительно, должна была быть "одета" в соответствующие наряды и экипирована нужным образом. Например, такие мелкие нарушения, как фиктивный брак с целью получения московской прописки, или фиктивный развод с целью получения права на вступление в жилищно-строительный кооператив, считались нормой, не скрывались от друзей, и никакого стыда за них не испытывали даже самые культурные и воспитанные граждане. Фактически, например, указанное вранье противопоставлялось жестокому ограничению права граждан на выбор места жительства и полному подавлению права использовать свои честно заработанные деньги для улучшения жилья - то есть базисных условий существования. Другими словами, моральные нормы, которые переступало государство были всегда весомее тех, что преступал этот самый простой народ в своей сюрреалистической схватке с Левиафаном.
     Ну и, конечно, никакого самопожертвования, героизма или даже любви к государству не наблюдалось. В сочетании со словом любовь люди употребляли слова "страна", "земля", но никогда её гордое название - Советский Союз, инстинктивно вкладывая в них отдельный смысл, отрывая их от понятия государство, к которому относились потребительски и с самым элементарным пренебрежением - сил ненавидеть у народа в массе не было, да и сама по себе ненависть - тяжелое состояние человека, которое трудно выдержать продолжительное время, вне зависимости от того, что является её объектом и причиной.
     Некоторым диссонансом было военное поколение, в особенности те мужественные люди, что прошли, проползли от Сталинграда до Берлина, теряя друзей, здоровье и годы жизни с её простыми и необыкновенными радостями. Но и они страшно ругались, глядя вокруг, а особенно после стакана "Столичной" в День Победы, желая, по большому счету, только одного - чтобы, то что они и их друзья, не дошедшие и не доползшие, сделали, не было принижено и забыто в суете поганой жизни. Немало пришлось мне этого выслушать и выпить за это.
     Всего этого я израильтянам объяснить не берусь. Они прожили здесь другую жизнь, в которой государство как система, всегда имевшая и имеющая недостатки, было все-таки разумно и человечно, где не было фатальной необходимости становится аморальным с общечеловеческой точки зрения, только для того, чтобы прилично жить, по своим возможностям, которыми, как известно, Всевышний всех одарил не в равной степени. Они защищали свою страну, которая не требовала от них самопожертвования, ставя ценность их человеческой жизни превыше свободы своей страны и целостности государства. Им разрешали сдаваться, если не было возможности продолжать бой, и они воевали и побеждали, зная это. За них, пленных, торговались с врагами, платя деньгами и сотнями врагов за живых и за мертвых, и они воевали и побеждали, зная это. На войне, как на войне, люди гибнут, но потери страны в живой силе измерялись не количественно, а поименно, и они воевали и побеждали, зная это.
     Жизнь в их маленькой стране никогда не была особенно легкой, но она не требовала от человека изменения моральной системы координат, и это главное. Конечно, воры, насильники, обманщики всех мастей существуют в любой стране и нации, причем в примерно одинаковых пропорциях, и это никакого отношения к ментальности не имеет. А что действительно имеет значение, так это вошедшая в наши генные структуры способность видеть в любой власти врага, преступления которого против нас априори тяжелее всех возможных наших проступков против законов, установленных им, для своей пользы. Но государство - не только враг, но и дойная корова, которую следует дергать за известные места часто и помногу, но и Большой брат, который обязан заботиться обо мне тотально, а в случае чего быть столь же тотально виноватым.
     Израильтяне, вначале думавшие, что все мы "правые", а после победы Рабина, что мы разумные и умеренно-левые, наконец, после третьих выборов поняли, что мы всегда голосуем против власти, несущей, с нашей точки зрения, нечто вроде первородного греха, а потому - виновной во всем больше нас и заслуживающей наказания. Почему мы это делаем? Почему случаи подлога водительских прав или свидетельств о рождении не вызывают в нашей среде приступов возмущения (а понимание, увы, понимание) - я объяснить израильтянам не берусь. Я просто отвечаю им этим волшебным словом: "У нас другая ментальность".

***

     Мне вспоминается одна поучительная история, которую я слышал в Союзе в самые застойные времена. В ней, якобы одна пожилая иностранка, потомок пламенных революционеров девятнадцатого века, посетив Россию, спросила сопровождающее её лицо, проверенного коммуниста:
     - Скажите, к чему стремились вы, коммунисты, делая революцию?
     - Мадам, - ответил, вежливый наш товарищ, - мы хотели, чтобы не было богатых.
     - Как странно, - ответила дама, - а мой дед хотел, чтобы не было бедных.
     Мы - участники великого эксперимента истории. Мы прошли до конца этот путь, начатый 7 ноября 1917 года, и знаем, что его результатом является равенство всех в бедности. Они, израильтяне, этого не знают. Это - факт.


     Мы возвращались из замечательной поездки, подаренной фирмой всему коллективу в честь её тридцатилетия. Позади день, полный солнца, купаний, дружеских игр и развлечений, позади сытный обед с прекрасным вином с виноградников Голанских высот, танцы, капустник. Три часа до Тель-Авива мы обсуждаем с моим интелегентным израильским коллегой тему социализма.
     - Согласись, - настаивает мой собеседник, - то, что сейчас происходит в западном мире не может продолжаться, есть в этом некий природный изъян. В то же время идея социализма в сути своей прекрасна, а вы её исказили, ваш Сталин разрушил мечту человечества! - Ну что на это ответить? Я отвечаю так:
     - Этот эксперимент был поставлен в 14 странах Европы, Азии, Америки. Результаты везде одинаковые, одинаково печальные. Что ты скажешь об эксперименте провалившимся четырнадцать раз? Не стоит ли пересмотреть теорию, для доказательства которой он был поставлен?
     Дороги от чудесных мест Верхней Галелеи до Тель-Авива мне не хватило. Я не смог ему объяснить того чувства безысходности, с которым мое поколение прожило жизнь. Когда получение двухкомнатной квартиры становилось делом жизни, а потому, часто, и её смыслом. Никакой способ жизни, никакая работа, никакой уровень квалификации не менял ситуации. Был, конечно, способ решения этой и ей подобных проблем - путь в номенклатуру, но он требовал следующей ступени отказа от ещё, как-то, остаточно, сохраняемых моральных принципов, но и туда, в этот террариум, очередь стояла невообразимая. Я не смог ему объяснить, как это влияло на наше мироощущение, на нашу ментальность.
     Их социализм не был тоталитарным. Их однопартийная система не была завершенной, их частная собственность никогда не экспроприировалась. И за продажу автопокрышек здесь в тюрьму никогда не сажали, а я не могу забыть о своем институтском товарище, отправившемся в места не столь отдаленные, ровно за это в год начала перестройки. Их социализм делал их беднее, но не корежил их души, их гены до основания. Ибо он был несовершенен и недостаточно развит.
     На прошлой неделе "наш социальный барометр" Мина Цемах на втором канале израильского телевидения обнародовала данные очередного опроса. В соответствии с его результатами большая часть израильтян считают сокращение неравенства важнее процветания. С маленькой добавкой - в среде русскоязычного населения картина революционно противоположная. Мы хотим процветания, чтобы не было бедных - многие из израильтян все еще думают, что равенство достигается тем, чтобы не было богатых.
     Именно поэтому мы, в массе, ненавидим Гистадрут и его руководителя - все, что он говорит, можно было бы смело вложить в уста председателя ВЦСПС, а этому всему мы знаем цену и знаем результат дальнейшего развития процесса. Мы видим, как цинично им используются государственные монополии, которые мы тоже полностью отрицаем, даже тогда (вот странно, не так ли?), когда нам удается устроиться туда работать, а это - большое везение. Мы уверены, что то, что мешает процветанию, увеличивает количество бедных в их трагическом равенстве. Мы этого не хотим, мы уже были бедными без всякой надежды на процветание. Не помогает объяснение на понятном нам языке, что этот израильский ВЦСПС защищает наши права от тех, кто нам не доплачивает. Не помогает объяснение на понятном языке, что высокие налоги нужны для того, чтобы потом возвращать нам эти деньги в корзинах абсорбции, в хостелях, в пособиях по безработице. Не помогает - у нас идеосинкразия на социализм, а у них - нет.
     - Хуже, чем в Главмосстрое! - воскликнула как-то одна моя знакомая, уже много лет работающая в государственной организации. Может и не хуже, все же это излишне эмоционально, но и не лучше, а так же. Так же - по принципам, по методам, по традициям и это вызывает отвращение у нас, которого я им объяснить не могу. Мне легче сказать: "У нас просто другая ментальность".

***

      Дело было в Союзе, в перестроичные времена. Мы опаздывали на слишком важную встречу с потенциальным деловым партнером. Мой коллега спешил, выжимая из машины и московских улиц невообразимые возможности. Я усмехнулся:
     - Брось, и при нормальной езде мы опоздаем не больше чем на 7-10 минут. В жизни так мало ситуаций, когда десять минут являются критическими!
     - Ты прав, - ответил мой коллега, - но если я перестану об этом думать, из моей системы ценностей исчезнут "Точность и обязательность" со всеми вытекающими отсюда последствиями. А это уже немало.
     Сколько это, мне в полном объеме удалось узнать только здесь. На свою первую бар мицву мы пришли к семи часам, как было написано в приглашении. Не зная города, выехали заранее, искали ресторан, стоянку, а когда поднялись в зал, нас оглушила пустота помещения. Опоздав на те же самые 7-10 минут мы были первыми, даже принимающая семья ещё не была в сборе.
     - Что, никого нет, может перенесли? - спросила моя жена, запыхавшись, - но этого не может быть!
     Этого не может быть! Понадобилось несколько лет, чтобы просто привыкнуть к тому, что твои гости опоздают на час, что мастер по ремонту чего-нибудь, с дороги сообщивший, что он уже "в пути" и через пять минут будет, приезжает через сорок минут. К тому, что документы, которые тебе пообещали в банке подготовить к среде бессмысленно требовать раньше следующего вторника. С одним адвокатом я переговариваюсь по поводу одной бумаги уже год. Первая остановка была - "через неделю, самое позднее", вторая (вот зануда, видимо решил мой визави) - через месяц. И так далее, с тысячью объяснений и извинений. На моих глазах таксист, принимая вызов, пообещал приехать через пять минут:
     - Зачем же ты обещаешь, нам еще не менее десяти минут до моего дома, а оттуда в Неве Яков ещё минут пять-семь, - возмутился я.
     - Ну так буду там через пятнадцать минут, подумаешь, большое дело! - ответил таксист.
     Иногда мне кажется, что мы с ними изначально живем в разных временных потоках, и их параллельное время просто движется немного медленнее. А вся проблема - в часах, им не следует покупать швейцарские и японские часы, они - из нашего потока, нужно найти иного производителя этой продукции, живущего в том же временном потоке..
     - Просто здесь жарко! - поучает меня мой товарищ, проживший тут полжизни, - климат расслабляет.
     - Пусть климат, я не знаю, но надо же думать и о том, что там, на той стороне, кто-то тоже ждет!
     - А вот и нет. Там никто и не ждет. В этом твоя роковая ошибка. Попробуй придти в гости минута в минуту, застанешь хозяйку в буклях и в халате, а хозяина, в лучшем случае, в ванне. Они одинаково представляют себе уровень обязательности и точности, проблемы - только с тобой. У них другая ментальность - её еще иногда называют левантийской.

***

      Верить в Бога отучили ещё наших родителей. Уже для них было достаточно дико участие в религиозных обрядах, а нам это и в голову не приходило. В позднезастойные времена, когда советская власть заметно одряхлела, а бессмысленность жизни столь же заметно увеличилась, некоторые из нас, в поисках этого исчезнувшего смысла, пытались вернуться к религии. Счет, однако, шел на единицы, в том числе и потому, что это было социально опасно, то есть могло привести к неприятностям по службе или в иных местах. Так мы остались вдалеке от религии. Иудаизм для алии девяностых начинался не раньше аэропорта Бен Гурион. Уже здесь, в стране, мы знакомились не только с Танахом - куда так высоко - но и просто со смыслом и традициями тех праздников, что праздновала вся страна, и мы тоже имели выходной день. Многие понятия иудаизма не только не были наполнены для нас реальным бытовым содержанием, но были и не знакомы как слова, их не употребляли уже наши родители в домах, чтобы, не дай Бог - не вылетело у ребенка в школе, хлопот не оберешься. Сознавая это, мы, естественно, полагали, что религии должна быть предоставлена свобода, что это дикость - увольнять полковника в отставку за то, что его дочь венчалась в церкви (без его ведома, кстати) или исключать из института студентов, замеченных в синагоге. А именно такие случаи произошли с моими знакомыми. Потому держаться подальше от религии и всего, что с ней связано, следовало просто из закона самосохранения, свойственного нам как биологическому виду. Это беда наша, и не только евреев Союза, но и всех народов, живших там.
     Но от идеи предоставления свободы вероисповедания и отправления религиозных потребностей до принятия ограничений в нормах общественной жизни, лежит невообразимо большое пространство. Перепрыгнуть его в один прыжок невозможно, потребуются усилия двух поколений. Нам непонятно, почему следует как-то ограничивать себя или кого-то другого в употреблении разных продуктов, какой глубокий смысл в том, что транспорт и магазины не работают по субботам. Более того, это нам не просто непонятно, это для нас дико, а главное, на наш взгляд, никакого отношения к Богу не имеет - нечто вроде коллективного мазохизма. Мы вполне понимаем, что это написано в книге, ставшей основой современной западной цивилизации, но ведь написано много тысяч лет назад! Но почему, скажите, до сих пор поездка к морю или включение электричества в туалете в субботу считается её осквернением? Мы можем с чем-то смириться, как смирялись с массой социальных ограничений в нашей советской жизни, но понимать это сердцем, принимать это душой - увольте. Мы, конечно, готовы к каким-то компромиссам, в конце концов, принцип мирного сосуществования внушался нам не зря, но этот компромисс не простирается до понимания того, например, почему городские власти могут закрывать некошерные магазины в Ашкелоне. Так что, сколько не повторяй нам возмущенно слово "свинина", ожидаемой реакции от нас получить нельзя. Зато на любое ограничение свободы мы реагируем - этого не должно было быть в свободной стране, во всяком случае, так это нам представлялось там. Другими словами, совместить, сформировавшиеся у нас, пусть в мечтах, пусть умозрительно, представления о демократии и свободе с особенностями еврейской жизни в Израиле алее в целом не удается. Это следует просто признать. Весь абсурд ситуации в том, что нам, приехавшим из самой тоталитарно бюрократической страны в истории человечества, не хватает в Израиле, одном из представителей свободного мира, именно свободы, и этого я никому объяснить не могу. Выручает это удивительно волшебное слово - у нас, друзья, другая ментальность.

***

      А главным, я все же считаю ту огромную разницу в понятии "еврей", знакомом нам и им. Для нас еврей, это прежде всего, отметка в паспорте, пятый пункт в анкете, плохо произносимая по-русски фамилия, клички "жид" во дворе, драки и горькие обиды в детстве! Для нас это, прежде всего, невозможность устроиться на работу, ограничения в продвижении по должности и повышении зарплаты. Для нас еврей - это обязательность русского псевдонима, а то ни одна газета, ни одно издательство не напечатают. Так и умер в этом году мой отец, еврей Александр Либертэ, всю жизнь писавший и печатавшийся, настоящей фамилии которого никто толком и не знал. Вся театральная общественность Москвы провожала его в последний путь под обычной русской фамилией Свободин.
     Мой друг, программист, ныне безбедно практикующий в США в качестве менеджера в компьютерной фирме, имевший когда-то неосторожность уволиться с работы по семейным обстоятельствам, прошел более семидесяти(!) организаций Москвы, заявлявших о своей потребности в программистах, и нигде не был принят. Еврей! В конце концов, друзья помогли как-то. В царской России в девятнадцатом веке была в реестре должностей и такая: "Ученый еврей при губернаторе". Спустя сто лет, скольким из нас не было никакой возможности стать руководителем группы, отдела, учреждения по одной этой причине - еврей! И вечно быть заместитетелем дурака! Для нас еврейство - это комплемент моего соседа по лестничной клетке, дяди Коли, увидевшего входящих ко мне гостей:
     - А ты, что, Серега, еврей что ли?
     - Ну?
     - Надо же, а я не думал, смотри, еврей, а какой хороший человек!
     У каждого из тех, что прожил там половину жизни, десятки своих "милых" антисемитских историй. Это все для нас и значит - быть евреем. А не всякие там истории с кашрутом. Как я могу все это объяснить? Про антисемитизм здесь учат в школе, ходят на экскурсии в "Яд ва-Шем", ездят в Польшу смотреть на остатки концлагерей. Это все замечательно, только это не антисемитизм, это - история. Арабские крики "Смерть евреям" на демонстрациях в Газе и Хевроне тоже никакого отношения к антисемитизму не имеют. Это межнациональный конфликт. По существу - и это, конечно, очень хорошо, они - никто - не знают, что это такое. Но зачем тогда упрекать советскую алию в недостатке еврейства? Это просто не то еврейство. Израильтяне также мало понимают в национальной проблеме еврея, как мы - в его религиозной проблеме. А ведь именно это слово - еврей, которое мы понимаем так по разному, является основой существования Израиля! И вновь свое глубокое непонимание друг друга мы скрываем за этим, воистину волшебным, словом: ментальность!

***

      Но ведь интеллигенция интернациональна, так мы думали всегда, у неё одинаковые ценности, моральные нормы, её мировоззрение в большей степени следует этапам эволюции человечества, а не нации, разве не так? А чернь, толпа, она была всегда и есть везде!
     - Да, но там она не гудела под окнами, не загораживала два ряда на дороге, когда ей нужно с кем-то пообщаться, в конце концов - не справляла свою малую нужду прямо на трассе на виду у всех!
     - Наверное, просто потому, что там и тогда у неё не было автомашин, как и у всех нас.
      Что же касается различия в ментальности, то это в огромной степени проблема именно интеллигенции, нашей и коренной, израильской. Нет выхода, надо попытаться понять друг друга, что значит - выслушать, что значит - рассказать о себе. В израильских газетах иногда появляются аналитические статьи о нас, о нашей ментальности, но написанные израильскими журналистами, а это, как вы понимаете, совсем не то. Это их взгляд, а им не по силам найти причины, заглянуть в прожитое нами, прочувствовать его. В русских же газетах статей об израильской ментальности, написанных израильтянами, я просто не припомню. А жаль.


     А закончить мне хочется тем, что послужило толчком к написанию статьи. На днях посмотрел фильм "Хаверим шель Яна" - "Друзья Яны". Фильм неплохой, мне понравился, но ещё больше понравилось то, что в кинотеатре был почти полный зал тех, кто русские диалоги героев читал на экране в переводе на иврит. Значит есть надежда.