Сергей Либертэ
Это волшебное слово ментальность.
(статья опубликована 16/12/99)
Первый раз это слово всплыло в моей жизни довольно давно, в
середине семидесятых. И тогда оно застало меня врасплох, вспомните, ну
не употреблялось в нашей обыденной жизни это понятие, и все тут.
Наверное потому, что ментальность у нас у всех была одна - советская.
Даже разница между пожилым чукчей, прожившим жизнь в яранге и
московской интеллигентной дамой искалась и находилась в характере,
образовании, привычках, жизненном опыте, воспитании и прочее - слово
ментальность не употреблялось. А всплыло оно так. На некой
международной конференции (разумеется на нашей территории), где
были представители только братских социалистических стран, в
неформальном общении мой польский коллега Кшиштоф употребил это
слово. Беседовали мы на очень неформальную тему: о разнице в жизни у
нас и в Польше. Страшно интересно было для меня, за границей никогда
не бывшего. Беседы у нас с моим коллегой проходили по форме очень
необычно: каждый говорил на своем языке. Кшись учил русский в школе
и университете, а я, живя когда-то долго с бабушкой, уроженкой
дореволюционной Польши, довольно быстро восстановил базисный
словарный запас, слышанный в детстве, и принципы грамматики, очень
похожей на русскую.
Сначала я решил, что этого слова по-польски моя бабушка не
употребляла и следует спросить перевод на русский. Кшись посмотрел на
меня странно, и перевел: ментальность. Я ответил, что такого слова и
понятия в русском языке нет. И действительно, советский
энциклопедический словарь издания 1985 года, содержащий около 80
тыс. важнейших для нашей жизни понятий, между алфавитно
упорядоченными статьями: Ментавай - группа мелких островов где-то в
индийском океане, и ментик - давно вышедшая из употребления часть
гусарского обмундирования, - не содержит никакого понятия. Было ещё
два языка, которые мы оба знали понемногу (он, естественно, много
лучше), и я услышал английское, и французское звучание этого слова. Не
помогло, хотя французский корень слова был мне отдаленно знаком, и
круг понятий, им определяемый, совместно удалось установить. Так в
мою жизнь вошло это волшебное слово: ментальность.
Когда пал железный занавес и на территории Америки, Израиля, Германии, Австралии собрались большие группы людей русского воспитания, русской культуры, и разговаривающие на русском языке, приспосабливая его к окружающей среде, тогда это иностранное слово и вошло в наш родной язык, вошло обыденно, вместе с понятием, вдруг ставшим очевидным всем. Кстати, только в эмиграции мы начинаем понимать, что величее и мощь этого языка не в его способности отображать необычно большое число разнообразных понятий или выражать особенно тонкие нюансы происходящего - этим обладают и другие языки, если, конечно, владеть ими на том же уровне, как Набоков, например, английским и русским, а в его беспредельной способности поглощения и органического включения в себя новых понятий среды, выражаемых на другом языке. Его гибкость и способность абсорбирования чужеродного языкового материала огромна. Это заметно теперь уже и в открытой всем ветрам России. Тем не менее, другой язык необходим, без другого языка нет никакой возможности понять, что такое другая ментальность, во всяком случае сегодня. Я ограничил себя настоящим временем, потому что огромная русскоязычная диаспора рождает любопытное явление - русскоязычных людей, не русской ментальности, выросшую за границей в русских семьях молодежь. Но об этом следует писать отдельно, эта статья не о них.
Говорят, что англичане разговаривают на "ты" только с Богом.
Возможно, во всяком случае местоимение, эквивалентное русскому "ты" в
соответствующих контекстах не употребляется. На английском нельзя
перейти на "ты", и эта его особенность несомненно влияет на стиль
общения. Но оставим в стороне английский, займемся ивритом, где
нельзя перейти на "вы". Вам не было безумно странно разговаривать с
руководителем вашей фирмы на "ты", называя его по имени? Мы,
конечно, можем найти очень вежливую и официальную форму
обращения и в иврите, но она уж такая вежливая и официальная, что ее
употребление вне дипломатического или иного протокола вызывает
удивление. А так - все мы в нашей маленькой стране на "ты". К тому же,
все мы зовем друг друга по имени, практически не употребляя фамилий,
и отчеств у нас тоже нет. Именно так создается та особая атмосфера,
когда общение на иврите, сразу после представления, становится гораздо
непринужденнее и свободнее, независимо от того с кем вы общаетесь.
Мне удаётся легко и просто говорить на иврите с руководителями моей,
довольно крупной (по израильским понятиям) компьютерной фирмы, а с
русской женщиной, каждый вечер убирающей комнаты отдела на работе,
мы общаемся на "вы" и по имени отчеству, и стиль нашего короткого
ежевечернего общения, как полагается, осторожный, вежливый и слегка
напряженный.
Тогда почему надо удивляться пресловутой развязности израильтян,
с детства не имеющих специальной вежливой формы общения, с детства
привыкших, что все люди, кроме раввинов, абсолютно и совершенно
равны, что прямо следует из правил обращения к ним? Это не значит, что
вежливость как норма социального общения, отсутствует в культуре. Она
присутствует, но для её выражения нужны определенные усилия - тон
голоса, стиль построения фраз, тогда как простой и доступный набор
формальных правил в русском языке усваивается почти механически. А
главное, что для этих усилий на иврите необходима определенная
причина, тогда как наш формальный набор правил действует как
начальная норма, и нам, наоборот, необходимы определенные и немалые
обоснования для отступления от неё. Поэтому с этой милой женщиной,
уборщицей, мы - на "вы", просто нет никаких особых причин для
сближения. А с Генеральным мы на ты и по имени, потому что это -
норма.
Теперь об имени. Израильтянин, представляясь, называет имя. И
есть люди, с которыми я работаю вместе уже довольно давно и тесно, но
до сих пор не знаю их фамилии. Даже официальные письма на работе
начинаются со слов "Сергей, шалом". Когда-то на своем первом месте
работы в Израиле я получил официальный приказ о повышении мне
зарплаты с такого-то числа (почаще бы), где моя красивая фамилия не
упоминалась вообще, только имя. В Москве, на работе, у нас был
Кириллов. Парень как парень. Когда он уволился, мы выпили по паре
стопок, как полагается - мол, удачи тебе, Кириллов. А он и говорит: "А
что это вы все Кириллов да Кириллов, Леша я".
Имя - категория личная, а фамилия - знак пренадлежности к семье,
клану со всеми вытекающими отсюда следствиями: семейными
успехами, достижениями, тенями, и проклятьями. И этот акцент на
личности вместе с ощущением абсолютного равенства, подчеркиваемым
нормами общения, создает основу той свободы, непринужденности,
открытости, так свойственных израильтянам и переходящих,
соответственно, в нескромность, бесцеремонность и наглость в тех
случаях, когда сопровождаются недостатком элементарной бытовой
культуры или домашнего воспитания. А недостаток этот наблюдается во
всех странах и нациях примерно в одинаковом проценте семей и к
ментальности никакого отношения не имеет.
Действительно, все познается в сравнении, поэтому ответить на
вопрос: "Почему вы, русские, такие напряженные, замкнутые, закрытые,
зажатые?" оказывается не просто. Мы себе такими никогда не казались,
даже наоборот. Приходится отвечать коротко: "У нас другая
ментальность".
Мы возвращались из замечательной поездки, подаренной фирмой
всему коллективу в честь её тридцатилетия. Позади день, полный солнца,
купаний, дружеских игр и развлечений, позади сытный обед с
прекрасным вином с виноградников Голанских высот, танцы, капустник.
Три часа до Тель-Авива мы обсуждаем с моим интелегентным
израильским коллегой тему социализма.
- Согласись, - настаивает мой собеседник, - то, что сейчас
происходит в западном мире не может продолжаться, есть в этом некий
природный изъян. В то же время идея социализма в сути своей
прекрасна, а вы её исказили, ваш Сталин разрушил мечту человечества! -
Ну что на это ответить? Я отвечаю так:
- Этот эксперимент был поставлен в 14 странах Европы, Азии,
Америки. Результаты везде одинаковые, одинаково печальные. Что ты
скажешь об эксперименте провалившимся четырнадцать раз? Не стоит
ли пересмотреть теорию, для доказательства которой он был поставлен?
Дороги от чудесных мест Верхней Галелеи до Тель-Авива мне не
хватило. Я не смог ему объяснить того чувства безысходности, с которым
мое поколение прожило жизнь. Когда получение двухкомнатной
квартиры становилось делом жизни, а потому, часто, и её смыслом.
Никакой способ жизни, никакая работа, никакой уровень квалификации
не менял ситуации. Был, конечно, способ решения этой и ей подобных
проблем - путь в номенклатуру, но он требовал следующей ступени
отказа от ещё, как-то, остаточно, сохраняемых моральных принципов, но
и туда, в этот террариум, очередь стояла невообразимая. Я не смог ему
объяснить, как это влияло на наше мироощущение, на нашу
ментальность.
Их социализм не был тоталитарным. Их однопартийная система не
была завершенной, их частная собственность никогда не
экспроприировалась. И за продажу автопокрышек здесь в тюрьму
никогда не сажали, а я не могу забыть о своем институтском товарище,
отправившемся в места не столь отдаленные, ровно за это в год начала
перестройки. Их социализм делал их беднее, но не корежил их души, их
гены до основания. Ибо он был несовершенен и недостаточно развит.
На прошлой неделе "наш социальный барометр" Мина Цемах на
втором канале израильского телевидения обнародовала данные
очередного опроса. В соответствии с его результатами большая часть
израильтян считают сокращение неравенства важнее процветания. С
маленькой добавкой - в среде русскоязычного населения картина
революционно противоположная. Мы хотим процветания, чтобы не
было бедных - многие из израильтян все еще думают, что равенство
достигается тем, чтобы не было богатых.
Именно поэтому мы, в массе, ненавидим Гистадрут и его
руководителя - все, что он говорит, можно было бы смело вложить в уста
председателя ВЦСПС, а этому всему мы знаем цену и знаем результат
дальнейшего развития процесса. Мы видим, как цинично им
используются государственные монополии, которые мы тоже полностью
отрицаем, даже тогда (вот странно, не так ли?), когда нам удается
устроиться туда работать, а это - большое везение. Мы уверены, что то,
что мешает процветанию, увеличивает количество бедных в их
трагическом равенстве. Мы этого не хотим, мы уже были бедными без
всякой надежды на процветание. Не помогает объяснение на понятном
нам языке, что этот израильский ВЦСПС защищает наши права от тех,
кто нам не доплачивает. Не помогает объяснение на понятном языке, что
высокие налоги нужны для того, чтобы потом возвращать нам эти деньги
в корзинах абсорбции, в хостелях, в пособиях по безработице. Не
помогает - у нас идеосинкразия на социализм, а у них - нет.
- Хуже, чем в Главмосстрое! - воскликнула как-то одна моя
знакомая, уже много лет работающая в государственной организации.
Может и не хуже, все же это излишне эмоционально, но и не лучше, а
так же. Так же - по принципам, по методам, по традициям и это вызывает
отвращение у нас, которого я им объяснить не могу. Мне легче сказать:
"У нас просто другая ментальность".
А закончить мне хочется тем, что послужило толчком к написанию
статьи. На днях посмотрел фильм "Хаверим шель Яна" - "Друзья Яны".
Фильм неплохой, мне понравился, но ещё больше понравилось то, что в
кинотеатре был почти полный зал тех, кто русские диалоги героев читал
на экране в переводе на иврит. Значит есть надежда.